Вечера на хуторе близ Диканьки

Часть первая

«Вечера…», состо­ящие из 8 пове­стей, делятся ровно на 2 части, и каждая пред­ва­ря­ется преди­сло­вием мнимого изда­теля. В первом, описывая свой хутор, он дает харак­те­ри­стики неко­торым, особо коло­ритным обита­телям Диканьки, что заха­жи­вают вече­рами в «пасич­ни­кову лачужку» и расска­зы­вают те дико­винные истории, прилежным соби­ра­телем которых и явля­ется Рудой Панько

Соро­чин­ская ярмарка

Описа­нием упои­тельных роско­шеств летнего дня в Мало­россии начи­на­ется сия повесть. Среди красот авгу­стов­ского полдня движутся возы, запол­ненные товаром, и пеший люд на ярмарку в местечко Соро­чинец. За одним из возов, груженным не только пенькою и мешками с пшеницей (ибо сверх того здесь сидят черно­бровая дивчина и ее злая мачеха), бредет истом­ленный жарою хозяин, Солопий Черевик. Едва въехав на пере­ки­нутый через Псел мост, воз привле­кает внимание местных парубков, и один из них, «одетый поще­голе­ватее прочих», восхи­щаясь пригожей Параскою, зате­вает пере­бранку с злоязычною мачехой. Однако, прибыв к куму, козаку Цыбуле, путе­ше­ствен­ники на время забы­вают это приклю­чение, и Черевик с дочкою отправ­ля­ются вскоре на ярмарку. Здесь, толкаясь меж возами, он узнает, что ярмарке отве­дено «проклятое место», опаса­ются появ­ления красной свитки, и уж были тому верные приметы. Но как ни озабочен судьбою своей пшеницы Черевик, вид Параски, что обни­ма­ется с давешним парубком, возвра­щает его к «прежней беспеч­ности». Впрочем, наход­чивый парубок, назвав­шись Голо­пу­пен­ковым сыном и поль­зуясь давним прия­тель­ством, ведет Чере­вика в палатку, и после нескольких кружек о свадьбе уж дого­во­рено. Однако по возвра­щении Чере­вика домой грозная его супруга не одоб­ряет такого пово­рота событий, и Черевик идет на попятный. Некий цыган, торгуя у опеча­лен­ного Грицько волов, не совсем беско­рыстно берется ему помочь.

Вскоре «на ярмарке случи­лось странное проис­ше­ствие»: появи­лась красная свитка, и многие ее видели. Оттого Черевик с кумом и дочкою, соби­рав­шиеся прежде провести ночь под возами, спешно возвра­ща­ются домой в компании пере­пу­ганных гостей, а Хавронья Ники­фо­ровна, грозная его сожи­тель­ница, услаж­давшая дотоле госте­при­им­ством своим попо­вича Афанасия Ивано­вича, вынуж­дена спря­тать его на доски под самым потолком среди всякой домашней утвари и сидеть за общим столом как на иголках. По просьбе Чере­вика кум расска­зы­вает историю красной свитки — как за какую-то провин­ность был изгнан из пекла черт, как пьян­ствовал он с горя, угнез­див­шись в сарае под горой, пропил в шинке все, что имел, и заложил красную свитку свою, пригрозив прийти за нею через год. Жадный шинкарь позабыл о сроке и продал видную свитку какому-то проез­жему пану, а когда явился черт, то прики­нулся, будто в глаза его раньше не видал. Черт ушел, но вечерняя молитва шинкаря была прервана явив­ши­мися вдруг во всех окнах свиными рылами. Страшные свиньи, «на ногах, длинных, как ходули», угощали его плетьми, пока тот не признался в обмане. Однако свитки вернуть было нельзя: пана по дороге ограбил цыган, свитку продал пере­купке, и та снова привезла ее на Соро­чин­скую ярмарку, но торговля ей не зада­лась. Смекнув, что дело в свитке, она бросила ее в огонь, но свитка не сгорела, и пере­купка подсу­нула «чертов подарок» на чужой воз. Новый владелец изба­вился от свитки, лишь когда, пере­кре­стив­шись, порубил ее на части, разбросал вокруг и уехал. Но с той поры ежегодно во время ярмарки черт «с свиною личиною» ищет куски своей свитки, и теперь только левого рукава недо­стает ему. В этом месте рассказа, неод­но­кратно преры­вав­ше­гося стран­ными звуками, разби­лось окно, «и страшная свиная рожа выста­ви­лась».

В хате все смеша­лось: попович «с громом и треском» упал, кум пополз под подол своей супруги, а Черевик, ухватив вместо шапки горшок, бросился вон и вскоре без сил упал посреди дороги. С утра ярмарка, хоть и полнится страш­ными слухами о красной свитке, шумит по-преж­нему, и Черевик, кото­рому уж с утра попался красный обшлаг свитки, ворча ведет кобылу на продажу. Но, заметив, что к узде привязан кусок крас­ного рукава и бросив­шись в ужасе бежать, Черевик, вдруг схва­ченный хлоп­цами, обви­ня­ется в краже собственной кобылы и заодно уж с подвер­нув­шимся кумом, что бежал от приви­дев­шейся ему чертов­щины, связан и брошен на солому в сарай. Здесь обоих кумов, опла­ки­вавших свою долю, и находит Голо­пу­пенков сын. Выго­ворив себе Параску, он осво­бож­дает неволь­ников и отправ­ляет Солопия домой, где ждет его не только чудно обре­тенная кобыла, но и покуп­щики ее и пшеницы. И хотя неистовая мачеха пыта­ется поме­шать веселой свадьбе, вскоре все танцуют, и даже ветхие старушки, которых, впрочем, увле­кает не общая радость, а один только хмель.

Вечер нака­нуне Ивана Купала

Дьячок Фома Григо­рьевич уж некогда расска­зывал эту быль, и некий «панич в горо­ховом кафтане» успел уж выпу­стить ее книжечкой, однако пере­сказ сей настолько не удовле­творил автора, что он взялся расска­зать эту быль снова, как должно, а добро­со­вестный пасичник — в точности пере­дать его слова.

История, услы­шанная дьячком от собствен­ного деда (слав­ного тем, что в жизнь свою он никогда не лгал) и многие детали которой принад­ле­жали дедовой тетке, содер­жавшей в то время шинок, — произошла лет за сто до того, на месте Диканьки, бывшей тогда «самым бедным хутором». Всякий народ шатался вокруг, многие без делу, и среди них Баса­врюк, «дьявол в чело­ве­че­ском образе». В церковь он не ходил и на Светлое Воскре­сенье, а красным девушкам дарил подарки, давившие их, кусавшие и наве­вавшие всякие ужасы по ночам. Меж тем в селе жил козак Корж с краса­вицей дочкой, и был у него работник Петрусь, по прозванью Безродный. Приметив однажды, что молодые люди любят друг друга, старый Корж едва не побил Петруся, и только слезы шести­лет­него Пидор­ки­ного брата Ивася спасли бедного парубка: Петрусь был изгнан. А вскоре к Коржу пова­дился какой-то лях, «обшитый золотом», и вот уж все идет к свадьбе. Пидорка посы­лает Ивася сказать Петру, что скорее умрет, чем пойдет за ляха, и, когда потря­сенный Петрусь зали­вает горе в шинке, к нему подходит Баса­врюк и пред­ла­гает несметные богат­ства за безде­лицу, за цветок папо­рот­ника. Они услав­ли­ва­ются встре­титься в Медве­жьем овраге, ибо только одну эту ночь, нака­нуне Ивана Купала, цветет папо­ротник. В полночь они проби­ра­ются топким болотом, и Баса­врюк указы­вает Петрусю три пригорка, где будет множе­ство цветов разных, а сорвать должно лишь папо­ротник и держать его не огля­ды­ваясь. Все, как ведено, делает Петро, хоть и страшно ему, что за цветком тянутся сотни мохнатых рук, а позади него что-то движется беспре­станно. Но сорван цветок, и на пне появ­ля­ется недвижный и синий, как мертвец, Баса­врюк, ожива­ющий лишь от страш­ного свиста. Он велит Петрусю во всем слушаться той, что перед ними станет. Вдруг явля­ется избушка на курьих ножках, и выско­чившая из нее собака превра­ща­ется в кошку, а затем в безоб­разную ведьму. Она шепчет что-то над цветком и велит Петру бросить его — цветок плывет огненным шаром среди мрака и падает на землю вдалеке. Здесь, по требо­ванию старухи, Петрусь начи­нает копать и находит сундук, но позади разда­ется хохот, а сундук уходит в землю, глубже и глубже. Сказав, что надобно достать крови чело­ве­че­ской, ведьма подводит дитя лет шести под белою простынею и требует отсечь ему голову. Срывает Петрусь с ребенка простыню и, видя малень­кого Ивася, броса­ется на старуху и заносит уж руку. Но помянул Баса­врюк Пидорку, а ведьма топнула ногой, — и стало видно все, что ни было в земле под тем местом, где они стояли. И пому­тился ум Петруся, «и безвинная кровь брыз­нула ему в очи».

Тут начался подлинный шабаш, Петрусь бежит, все вокруг кажется ему словно бы в красном свете, в доме своем падает он и спит два дня и две ночи без просыпа. Пробу­див­шись, не помнит Петрусь ничего, даже найдя в ногах своих два мешка с золотом. Он несет мешки Коржу, и тот зака­ты­вает такую свадьбу, что и старики не упомнят подобной. Одного Ивася нет на той свадьбе, украли его прохо­дившие мимо цыгане. Чудно Пидорке, что не помнит Петрусь и лица ее мень­шого брата. Но еще чего-то важного не может вспом­нить Петрусь и день за днем сидит, припо­миная. Уж к каким знахарям ни обра­ща­лась Пидорка — все без толку.

И лето прошло, и осень, и зима, — страшен Петрусь, и одичал, и злится, а все мучится тщетным своим припо­ми­на­нием. И реша­ется несчастная Пидорка на последнее сред­ство — привести из Медве­жьего оврага колдунью, что умеет лечить все болезни, — и приводит ее ввечеру нака­нуне Купала. И вгля­дев­шись, все вспомнил Петрусь, захо­хотал и пустил топором в старуху. И явилось вместо старухи дитя, накрытое простынею. Узнает Пидорка Ивася, но, весь покрыв­шись кровью, он осве­щает хату, и Пидорка в страхе убегает. Когда же выса­жи­вают сбежав­шиеся люди дверь, уж никого нет в хате, лишь горстка пепла вместо Петруся, а в мешках — битые черепки. Пидорка уходит на бого­молье в Киев, в лавру. Явился вскоре Баса­врюк, но все сторо­нятся его (ибо поняли, что чело­ве­че­ский облик он принимал, чтоб отры­вать клады, а молодцев прима­нивал, поскольку клады не даются нечи­стым рукам), а тетка дьяч­кова деда так далее остав­ляет прежний свой шинок на Опош­нян­ской дороге, чтоб пере­браться в село. За то Баса­врюк и выме­щает злобу на ней и других добрых людях долгие годы, так что и дьячков отец помнил еще его проделки.

Майская ночь, или Утоп­лен­ница

Тихим и ясным вечером, когда девушки и парубки соби­ра­ются в кружок и поют песни, молодой козак Левко, сын сель­ского головы, подойдя к одной из хат, песнею вызы­вает ясно­окую Ганну. Но не сразу выходит робкая Ганна, боится она и зависти девушек, и дерзости парубков, и мате­рин­ской стро­гости, и еще чего-то неяс­ного. Нечем Левке утешить краса­вицу: отец его снова притво­рялся глухим, когда заго­ва­ривал он о женитьбе. Сидя на пороге хаты, спра­ши­вает Ганна о доме с заби­тыми став­нями, что отра­жа­ется в темной воде пруда. Левко расска­зы­вает, как живший там сотник с дочкой, «ясною панночкой», женился, но невзлю­била мачеха панночку, изво­дила ее, мучила и заста­вила сотника выгнать дочь из дому. Броси­лась панночка с высо­кого берега в воду, стала главною над утоп­лен­ни­цами и однажды утащила мачеху-ведьму в воду, но та сама обра­ти­лась в утоп­лен­ницу и тем избегла нака­зания. А на месте того дома соби­ра­ются строить Винницу, для чего и приехал нынче винокур. Тут Левко распро­щался с Ганною, услышав возвра­щав­шихся парубков.

После извест­ного описания укра­ин­ской ночи в повест­во­вание врыва­ется изрядно подгу­лявший Каленик и, кроя на чем свет стоит сель­ского голову, «косвен­ными шагами», не без помощи лукавых дивчин, ищет свою хату. Левко же, распро­щав­шись с това­ри­щами, возвра­ща­ется и видит Ганну, гово­рящую о нем, Левке, с кем-то нераз­ли­чимым в темноте. Незна­комец бранит Левка, пред­лагая Ганне свою, более серьезную любовь. Неожи­данное появ­ление проказ­ливых парубков и ясной луны откры­вает разгне­ван­ному Левке, что незна­комец сей — отец его. Спугнув голову, он подго­ва­ри­вает парубков проучить его. Сам же голова (о коем известно, что некогда он сопро­вождал царицу Екате­рину в Крым, о чем любит при случае поми­нать, ныне крив, суров, важен и вдов, живет несколько под каблуком своей своя­че­ницы) уже бесе­дует в хате с вино­куром, когда ввалив­шийся Каленик, беспре­станно браня голову, засы­пает на лавке. Питая все возрас­та­ющий гнев хозяина, в хату, разбив стекло, влетает камень, и винокур уместным рассказом о теще своей оста­нав­ли­вает проклятия, заки­па­ющие на устах головы. Но оскор­би­тельные слова песни за окном вынуж­дают голову к действиям.

Пойман и брошен в темную комору зачинщик в черном выво­ро­ченном тулупе, а голова с вино­куром и десят­ским отправ­ля­ются к писарю, дабы, изловив буянов, сей же час «резо­люцию им всем учинить». Однако писарь сам уж изловил такого же сорванца и водворил его в сарай. Оспа­ривая друг у друга честь этой поимки, писарь и голова прежде в коморе, а затем и в сарае находят своя­че­ницу, которую хотят уже и сжечь, сочтя чертом. Когда новый пленник в выво­ро­ченном тулупе оказы­ва­ется Кале­ником, голова впадает в бешен­ство, снаря­жает оробевших десят­ских непре­менно изло­вить зачин­щика, суля неми­ло­сердную расправу за нера­дение.

Об эту пору Левко в черном своем тулупе и с изма­занным сажею лицом, подойдя к старому дому у пруда, борется с овла­де­ва­ющей им дремотой. Глядя на отра­жение господ­ского дома, заме­чает он, что окно в нем отво­ри­лось, и мрачных ставней вовсе нет. Он запел песню, и затво­рив­шееся было окно вновь откры­лось, и пока­за­лась в нем ясная панночка. Плача, жалу­ется она на укрыв­шуюся мачеху и сулит Левку награду, если он сыщет ведьму среди утоп­ленниц. Левко глядит на водящих хоро­воды девушек, все они бледны и прозрачны, но зате­вают они игру в ворона, и та, что вызва­лась быть вороном, кажется ему не такой светлой, как прочие. А когда она хватает жертву и в глазах ее мель­кает злоба, «Ведьма!» — говорит Левко, и панночка, смеясь, подает ему записку для головы. Тут проснув­ше­гося Левку, что держит-таки в руке клочок бумаги и клянет свою негра­мот­ность, хватают десят­ские с головою. Левко подает записку, что оказы­ва­ется писаною «комис­саром, отставным пору­чиком Козьмой Дергачом-Дришпа­нов­ским» и содержит среди возбра­нений голове приказ женить Левка Мако­го­ненка на Ганне Петры­чен­ковой, «а также почи­нить мосты по стол­бовой дороге» и другие важные пору­чения. На вопросы обомлев­шего головы Левко приду­мы­вает историю встречи с комис­саром, посу­лившим якобы заехать к голове на обед. Обод­ренный такою честью голова сулит Левке помимо нагайки назавтра и свадьбу, заводит свои вечные рассказы про царицу Екате­рину, а Левко убегает к известной хате и, пере­кре­стив в окошке спящую Ганну, возвра­ща­ется домой, в отличие от пьяного Кале­ника, что все еще ищет и не может найти своей хаты.

Пропавшая грамота

Быль сия начи­на­ется с сето­ваний Фомы Григо­рье­вича на тех слуша­тельниц, что выпы­ты­вают у него «яку-нибудь стра­хо­винну казочку», а потом всю ночь дрожат под одеялом. Затем, однако, он присту­пает к истории, что случи­лась с его дедом, коего вель­можный гетьман послал с какой-то грамотой к царице. Дед, простив­шись с женой и малыми детьми, уж наутро был в Коно­топе, где о ту пору случи­лась ярмарка. Дед с зашитою в шапку грамотой пошел приис­кать себе огнива и табаку, да позна­ко­мился с гулякой-запо­рожцем, и такая меж них «попойка заве­лась», что дед вскоре позабыл о деле своем. Прискучив вскоре ярмаркой, отпра­ви­лись они далее вместе с приставшим к ним еще одним гулякою.

Запо­рожец, потчуя прия­телей дико­вин­ными исто­риями весь вечер, к ночи притих, оробел и наконец открылся, что продал душу нечи­стому и этою ночью срок расплаты. Дед обещался не спать ночи, чтоб посо­бить запо­рожцу. Заво­локло все мраком, и путе­ше­ствен­ники принуж­дены были оста­но­виться в ближайшем шинке, где все уж спало. Уснули вскоре и оба дедовых попут­чика, так что ему пришлось нести караул в одиночку. Как мог, боролся дед со сном: и обсмотрел все возы, и проведал коней, и закурил люльку — но ничто, и даже почу­див­шиеся ему под соседним возом роги не могли его взбод­рить. Он проснулся поздним утром и не нашел уж запо­рожца, пропали и кони, но, что хуже всего, пропала дедова шапка с грамотой и день­гами, которою вчера поме­нялся дед с запо­рожцем на время. И бранил дед черта, и просил совета у бывших в шинке чумаков — все без толку. Спасибо шинкарю, за пять злотых указал он деду, где сыскать черта, чтоб вытре­бо­вать у него обратно грамоту.

Глухою ночью ступил дед в лес и пошел по еле приметной дорожке, указанной шинкарем. Как и преду­пре­ждал он, все в лесу стучало, ибо цыгане, вышедши из нор своих, ковали железо. Миновав все указанные приметы, дед вышел к огню, вокруг коего сидели страшные рожи. Сел и дед. Долго молчали, пока дед не принялся наудачу расска­зы­вать свое дело. «Рожи и уши наста­вили, и лапы протя­нули». Дед кинул все свои деньги, земля задро­жала, и он очутился чуть не в самом пекле. Ведьмы, чудища, черти — все вокруг отпля­сы­вало «какого-то чертов­ского трепака». Вдруг он оказался за столом, ломив­шимся от яств, но все куски, что он брал, попа­дали в чужие рты. Раздо­са­до­ванный дед, забыв страх, принялся браниться. Все захо­хо­тали, и одна из ведьм пред­ло­жила ему трижды сыграть в дурня: выиг­рает — его шапка, проиг­рает — и света Божьего не увидит. Оба раза остался дурнем дед, хоть во второй и сам сдавал карты и были они пона­чалу совсем неплохи. Дога­дался он в третий раз поти­хоньку под столом карты пере­кре­стить — и выиграл. Получив шапку, дед расхраб­рился и потре­бовал коня своего, пригрозя пере­кре­стить все бесов­ское собрание святым крестом. Загре­мели пред ним лишь конские кости. Заплакал было дед, да черти дали ему другого коня, что понес его через провалы и болота, над пропа­стями и крутизной страшной. Не удер­жался и сорвался дед, а очнулся на крыше своей же хаты, весь в крови, но целый. В доме кину­лись к нему испу­ганные дети, указывая на мать, что спящая подпры­ги­вала, сидя на лавке. Дед разбудил жену, которой снилась сущая чертов­щина, и, решив вскоре освя­тить хату, немедля отпра­вился к царице. Там, нави­дав­шись диковин, он забыл на время и о чертях. Да, видно, в отместку, что помешкал он хату освя­тить, долго после, «ровно через каждый год, и именно в то самое время», жена его против воли пуска­лась в пляс.

Часть вторая

В преди­словии, пред­ва­ря­ющем даль­нейшие истории, пасичник расска­зы­вает о ссоре с «горо­ховым паничем» из Полтавы, что поми­нался прежде. Прие­хавшие к пасич­нику гости приня­лись было обсуж­дать правила соления яблок, да зарвав­шийся панич заявил, что прежде всего надобно пере­сы­пать яблоки кану­пером, и непри­личным сим заме­ча­нием вызвал всеобщее недо­умение, так что пасичник принужден был отвесть его тихонько в сторону и объяс­нить неле­пость тако­вого суждения. Но панич оскор­бился и уехал. С тех пор и не приезжал, что, впрочем, не повре­дило книжке, выпус­ка­емой пасич­ником Рудым Паньком

Ночь перед Рожде­ством

На смену послед­нему дню перед Рожде­ством приходит ясная морозная ночь. Дивчины и парубки еще не вышли коля­до­вать, и никто не видел, как из трубы одной хаты пошел дым и подня­лась ведьма на метле. Она черным пятнышком мель­кает в небе, набирая звезды в рукав, а навстречу ей летит черт, кото­рому «последняя ночь оста­лась шататься по белому свету». Укравши месяц, черт прячет его в карман, пред­по­лагая, что насту­пившая тьма удержит дома бога­того козака Чуба, пригла­шен­ного к дьяку на кутю, и нена­вистный черту кузнец Вакула (нари­со­вавший на церковной стене картину Страш­ного суда и посрам­ля­е­мого черта) не осме­лится прийти к Чубовой дочери Оксане. Покуда черт строит ведьме куры, вышедший из хаты Чуб с кумом не реша­ются, пойти ль к дьячку, где за варе­нухой собе­рется приятное обще­ство, или ввиду такой темноты вернуться домой, — и уходят, оставив в доме краса­вицу Оксану, прина­ря­жав­шуюся перед зеркалом, за чем и застает ее Вакула. Суровая краса­вица насме­ха­ется над ним, ничуть не тронутая его нежными речами. Раздо­са­до­ванный кузнец идет отпи­рать дверь, в которую стучит сбив­шийся с дороги и утра­тивший кума Чуб, решив по случаю поднятой чертом метели вернуться домой. Однако голос кузнеца наводит его на мысль, что он попал не в свою хату (а в похожую, хромого Левченка, к молодой жене коего, веро­ятно, и пришел кузнец), Чуб меняет голос, и сердитый Вакула, надавав тычков, выго­няет его. Побитый Чуб, разочтя, что из собствен­ного дома кузнец, стало быть, ушел, отправ­ля­ется к его матери, Солохе. Солоха же, бывшая ведьмою, верну­лась из своего путе­ше­ствия, а с нею прилетел и черт, обронив в трубе месяц.

Стало светло, метель утихла, и толпы коля­ду­ющих высы­пали на улицы. Девушки прибе­гают к Оксане, и, заметив на одной из них новые расшитые золотом чере­вички, Оксана заяв­ляет, что выйдет замуж за Вакулу, если тот принесет ей чере­вички, «которые носит царица». Меж тем черта, разне­жив­ше­гося у Солохи, спуги­вает голова, не пошедший к дьяку на кутю. Черт проворно зале­зает в один из мешков, остав­ленных среди хаты кузнецом, но в другой прихо­дится вскоре полезть и голове, поскольку к Солохе стучится дьяк. Нахва­ливая досто­ин­ства несрав­ненной Солохи, дьяк вынужден залезть в третий мешок, поскольку явля­ется Чуб. Впрочем, и Чуб поле­зает туда же, избегая встречи с вернув­шимся Вакулой. Покуда Солоха объяс­ня­ется на огороде с пришедшим вослед козаком Свер­быг­узом, Вакула уносит мешки, брошенные посреди хаты, и, опеча­ленный размолвкой с Оксаною, не заме­чает их тяжести. На улице его окру­жает толпа коля­ду­ющих, и здесь Оксана повто­ряет свое изде­ва­тель­ское условие. Бросив все, кроме самого малого, мешки посреди дороги, Вакула бежит, и за ним уж ползут слухи, что он то ли повре­дился в уме, то ли пове­сился.

Вакула приходит к запо­рожцу Пуза­тому Пацюку, который, как пого­ва­ри­вают, «немного сродни черту». Застав хозяина за поеда­нием галушек, а затем и варе­ников, кои сами лезли Пацюку в рот, Вакула робко спра­ши­вает дороги к черту, пола­гаясь на его помощь в своем несча­стье. Получив туманный ответ, что черт у него за плечами, Вакула бежит от лезу­щего ему в рот скором­ного варе­ника. Пред­вкушая легкую добычу, черт выска­ки­вает из мешка и, сев на шею кузнеца, сулит ему этой же ночью Оксану. Хитрый кузнец, ухватив черта за хвост и пере­кре­стив его, стано­вится хозя­ином поло­жения и велит черту везти себя «в Петембург, прямо к царице».

Найдя о ту пору Кузне­цовы мешки, девушки хотят отнести их к Оксане, чтоб посмот­реть, что же нако­ля­довал Вакула. Они идут за санками, а Чубов кум, призвав в подмогу ткача, волочит один из мешков в свою хату. Там за неясное, но соблаз­ни­тельное содер­жимое мешка проис­ходит драка с кумовой женой. В мешке же оказы­ва­ются Чуб и дьяк. Когда же Чуб, вернув­шись домой, во втором мешке находит голову, его распо­ло­жен­ность к Солохе сильно умень­ша­ется.

Кузнец, прискакав в Петер­бург, явля­ется к запо­рожцам, проез­жавшим осенью через Диканьку, и, прижав в кармане черта, доби­ва­ется, чтоб его взяли на прием к царице. Дивясь роскоши дворца и чудной живо­писи по стенам, кузнец оказы­ва­ется перед царицею, и, когда спра­ши­вает она запо­рожцев, прие­хавших просить за свою Сечь, «чего же хотите вы?», кузнец просит у ней царских ее башмачков. Тронутая таковым просто­ду­шием, Екате­рина обра­щает внимание на этот пассаж стоя­щего поодаль Фонви­зина, а Вакуле дарит башмачки, получив кои он почи­тает за благо отпра­виться восвояси.

В селе в это время дикань­ские бабы посе­редь улицы спорят, каким именно образом наложил на себя руки Вакула, и дошедшие об том слухи смущают Оксану, она плохо спит ночь, а не найдя поутру в церкви набож­ного кузнеца, готова плакать. Кузнец же попросту проспал заут­реню и обедню, а пробу­див­шись, выни­мает из сундука новые шапку и пояс и отправ­ля­ется к Чубу свататься. Чуб, уязв­ленный веро­лом­ством Солохи, но прельщенный подар­ками, отве­чает согла­сием. Ему вторит и вошедшая Оксана, готовая выйти за кузнеца «и без чере­виков». Обза­вед­шись семьей, Вакула расписал свою хату крас­ками, а в церкви намалевал черта, да «такого гадкого, что все плевали, когда прохо­дили мимо».

Страшная месть

Празд­новал некогда в Киеве есаул Горобец свадьбу сына, на кою съеха­лось множе­ство народу, и в числе прочих названый брат есаула Данило Бурульбаш с молодой женой, краса­вицей Кате­риною, и годо­валым сыном. Только старый Кате­ринин отец, недавно вернув­шийся после двадца­ти­летней отлучки, не приехал с ними. Уж все плясало, когда вынес есаул две чудных иконы благо­сло­вить молодых. Тут открылся в толпе колдун и исчез, устра­шив­шись образов.

Возвра­ща­ется ночью Днепром Данило с домо­чад­цами на хутор. Испу­гана Кате­рина, но не колдуна опаса­ется муж ее, а ляхов, что соби­ра­ются отре­зать путь к запо­рожцам, о том и думает, проплывая мимо старого колду­нова замка и клад­бища с костями его дедов. Однако ж на клад­бище шата­ются кресты и, один другого страшнее, явля­ются мерт­вецы, тянущие кости свои к самому месяцу. Утешая пробу­див­ше­гося сына, доби­ра­ется до хаты пан Данило. Неве­лика его хата, не поме­сти­тельна и для семей­ства его и для десяти отборных молодцов. Наутро зате­я­лась ссора меж Данилою и хмурым, вздорным тестем его. Дошло до сабель, а там и до мушкетов. Ранен Данило, но, кабы не мольбы и упреки Кате­рины, кстати помя­нувшей малого сына, и дальше бы дрался он. Прими­ри­лись козаки. Расска­зы­вает вскоре Кате­рина мужу смутный сон свой, будто отец ее и есть страшный колдун, а Данило бранит бусур­ман­ские привычки тестя, подо­зревая в нем нехристя, однако ж более волнуют его ляхи, о коих вновь преду­пре­ждал его Горобец.

После обеда, во время кото­рого тесть брез­гает и галуш­ками, и свининой, и горелкою, к вечеру уходит Данило разве­дать вокруг старого колду­нова замка. Забрав­шись на дуб, чтоб взгля­нуть в окошко, он видит колдов­скую комнату, невесть чем осве­щенную, с чудным оружием по стенам и мель­ка­ю­щими нето­пы­рями. Вошедший тесть прини­ма­ется воро­жить, и весь облик его меня­ется: уж он колдун в поганом турецком обла­чении. Он вызы­вает душу Кате­рины, грозит ей и требует, чтоб Кате­рина полю­била его. Не усту­пает душа, и, потря­сенный открыв­шимся, Данило возвра­ща­ется домой, будит Кате­рину и расска­зы­вает ей все. Кате­рина отре­ка­ется от отца-бого­от­ступ­ника. В подвале Данилы, в железных цепях сидит колдун, горит бесов­ский его замок; не за колдов­ство, а за сговор с ляхами назавтра ждёт его казнь. Но, обещая начать праведную жизнь, удалиться в пещеры, постом и молитвою умило­сти­вить Бога, просит колдун Кате­рину отпу­стить его и спасти тем его душу. Стра­шась своего поступка, выпус­кает его Кате­рина, но скры­вает правду от мужа. Чуя гибель свою, просит жену опеча­ленный Данило беречь сына.

Как и пред­ви­де­лось, несметною тучей набе­гают ляхи, зажи­гают хаты и угоняют скот. Храбро бьется пан Данило, но пуля пока­зав­ше­гося на горе колдуна насти­гает его. И хоть скачет Горобец на помощь, неутешна Кате­рина. Разбиты ляхи, бушует чудный Днепр, и, бесстрашно правя челном, приплы­вает к своим разва­линам колдун. В землянке творит он закли­нания, но не душа Кате­рины явля­ется ему, а кто-то незваный; хоть не страшен он, а наводит ужас. Кате­рина, живя у Горобца, видит прежние сны и трепещет за сына. Пробу­див­шись в хате, окру­женной недрем­лю­щими стра­жами, она обна­ру­жи­вает его мертвым и сходит с ума. Меж тем с Запада скачет испо­лин­ский всадник с младенцем, на вороном коне. Глаза его закрыты. Он въехал на Карпаты и здесь оста­но­вился.

Безумная Кате­рина всюду ищет отца своего, чтоб убить его. Приез­жает некий гость, спросив Данилу, опла­ки­вает его, хочет видеть Кате­рину, говорит с ней долго о муже и, кажется, вводит ее в разум. Но когда заго­ва­ри­вает о том, что Данило в случае смерти просил его взять себе Кате­рину, она узнает отца и кида­ется к нему с ножом. Колдун сам убивает дочь свою.

За Киевом же «пока­за­лось неслы­ханное чудо»: «вдруг стало видимо далеко во все концы света» — и Крым, и болотный Сиваш, и земля Галич­ская, и Карпат­ские горы с испо­лин­ским всад­ником на вершинах. Колдун, бывший среди народа, в страхе бежит, ибо узнал во всад­нике незваное лицо, явив­шееся ему во время ворожбы. Ночные ужасы пресле­дуют колдуна, и он пово­ра­чи­вает к Киеву, к святым местам. Там он убивает святого схим­ника, не взяв­ше­гося молиться о столь неслы­ханном греш­нике. Теперь же, куда бы ни правил он коня, движется он к Карпат­ским горам. Тут открыл недвижный всадник свои очи и засме­ялся. И умер колдун, и, мертвый, увидел подняв­шихся мерт­вецов от Киева, от Карпат, от земли Галич­ской, и брошен был всад­ником в пропасть, и мерт­вецы вонзили в него зубы. Еще один, всех выше и страшнее, хотел подняться из земли и тряс ее нещадно, но не мог встать.

Конча­ется быль сия старинной и чудной песней старца банду­риста в городе Глухове. Поется в ней о войне короля Степана с турчином и братьях, козаках Иване и Петре. Иван поймал турец­кого пашу и царскую награду поделил с братом. Но завист­ливый Петр столкнул Ивана с младенцем-сыном в пропасть и забрал все добро себе. После смерти Петра Бог позволил Ивану самому выбрать казнь для брата. И тот проклял все его потом­ство и предрек, что последним в роде его будет небы­валый злодей, и, как придет ему конец, явится Иван из провала на коне и низвергнет его самого в пропасть, и все его деды потя­нутся из разных концов земли грызть его, а Петро не сможет подняться и будет грызть самого себя, желая отомстить и не умея отомстить. Поди­вился Бог жесто­кости казни, но решил, что быть по тому.

Иван Фёдо­рович Шпонька и его тётушка

«С этой исто­рией случи­лась история»: расска­занная Степаном Ивано­вичем Курочкой из Гадяча, она была списана в тетрадку, тетрадка поло­жена в маленький столик и оттуда частью потас­кана пасич­ни­ковой жинкою на пирожки. Так что конец ее отсут­ствует. При желании, впрочем, всегда можно спро­сить у самого Степана Ивано­вича, и для удоб­ства подробное описание его прила­га­ется.

Иван Федо­рович Шпонька, живущий ныне на хуторе своем Вытре­беньках, в школе отли­чался приле­жа­нием и не задирал това­рищей. Благо­нра­вием своим он привлек внимание даже страш­ного учителя латин­ского языка и был произ­веден им в ауди­торы, чем, впрочем, не избег непри­ят­ного проис­ше­ствия, в резуль­тате коего был бит по рукам тем же учителем и сохранил в душе своей робость настолько, что никогда не имел желания идти в штат­скую службу. Посему, спустя два года после изве­стия о смерти батюшки, он вступил в П*** пехотный полк, который, хоть и стоял по деревням, не уступал иным кава­ле­рий­ским; к примеру, несколько человек в нем танце­вали мазурку, а двое из офицеров играли в банк. Иван Федо­рович, впрочем, держался особ­няком, пред­по­читая чистить пуго­вицы, читать гада­тельную книгу и ставить мыше­ловки по углам. За исправ­ность, спустя один­на­дцать лет по полу­чении прапор­щика, он был произ­веден в подпо­ру­чики. Умерла его матушка, имением заня­лась тетушка, а Иван Федо­рович все служил. Наконец он получил от тетушки письмо, в коем, сетуя на старость и немощь, она просила его взять хозяй­ство на себя. Иван Федо­рович получил отставку с чином пору­чика и нанял кибитку от Могилева до Гадяча.

В дороге, занявшей две с небольшим недели, «ничего не случи­лось слишком заме­ча­тель­ного», и только уж в трак­тире близ Гадяча с ним свел знаком­ство Григорий Григо­рьевич Стор­ченко, сказав­шийся соседом из села Хортыше и назы­вавшим непре­менно в гости. Вскоре после сего проис­ше­ствия Иван Федо­рович уже дома, в объя­тиях тетушки Васи­лисы Кашпо­ровны, чья дород­ность и испо­лин­ский рост не слишком соот­вет­ствуют жалобам ее в письме. Тетушка исправно ведет хозяй­ство, а племянник неот­лучно бывает в поле при жнецах и косарях и так, бывало, пленя­ется красо­тами природы, что забы­вает отве­дать любимых своих галушек. Меж делом тетушка заме­чает, что вся земля за их хутором, и само село Хортыше, запи­сана бывшим хозя­ином Степаном Кузь­мичом на Ивана Федо­ро­вича (тому причиной, что он наве­ды­вался к матушке Ивана Федо­ро­вича задолго до его рождения) , есть где-то и дарственная, — вот за ней-то и едет в Хортыше Иван Федо­рович и встре­чает там знакомца своего Стор­ченка,

Хлебо­сольный хозяин запи­рает ворота, распря­гает коней Ивана Федо­ро­вича, но при словах о дарственной внезапно глохнет и поми­нает тара­кана, что сидел некогда у него в ухе. Он уверяет, что дарственной никакой нет и не было и, пред­ставив его матушке с сест­рами, влечет Ивана Федо­ро­вича к столу, где тот знако­мится с Иваном Ивано­вичем, голова коего сидит в высоком ворот­нике, «как будто в бричке». Во время обеда гостя потчуют индейкою с таким усер­дием, что официант принужден стать на колени, умоляя его «взять стег­нушко». После обеда грозный хозяин отправ­ля­ется соснуть, и ожив­ленная беседа о делании пастилы, сушении груш, об огурцах и посеве карто­феля зани­мает все обще­ство, и даже две барышни, сестры Стор­ченки, прини­мают в ней участие. Вернув­шись, Иван Федо­рович пере­ска­зы­вает тетушке свое приклю­чение, и, крайне раздо­са­до­ванная уверт­ли­во­стью соседа, при упоми­нании бары­шень (а особ­ливо бело­курой) она одушев­ля­ется новым замыслом. Думая о племян­нике «ще молода дытына», она уж мысленно нянчит внучат и впадает в совер­шенную рассе­янную мечта­тель­ность. Наконец они сбира­ются к соседу вместе. Заведя разговор о гречихе и уведя старушку, она остав­ляет Ивана Федо­ро­вича с барышней наедине. Обме­няв­шись, после долгого молчания, сооб­ра­же­ниями отно­си­тельно числа мух летом, оба умол­кают безна­дежно, и заве­денная тетушкой на возвратном пути речь о необ­хо­ди­мости женитьбы необы­чайно смущает Ивана Федо­ро­вича. Ему снятся чудные сны: жена с гусиным лицом, и не одна, а несколько, в шляпе жена, в кармане жена, в ухе жена, жена, поды­ма­ющая его на коло­кольню, поскольку он колокол, жена, что вовсе не человек, а модная материя («возь­мите жены […] из нее все теперь шьют себе сюртуки»). Гада­тельная книга ничем не может помочь оробев­шему Ивану Федо­ро­вичу, а у тетушки уж «созрел совер­шенно новый замысел», кото­рого нам не суждено узнать, поскольку руко­пись здесь обры­ва­ется.

Закол­до­ванное место

Быль сия отно­сится ко времени, когда рассказчик был еще дитятею. Отец с одним из сыновей уехал в Крым прода­вать табак, оставив дома жену, трех еще сыновей да деда стеречь баштан — дело прибыльное, проезжих много, а всего лучше — чумаки, что расска­зы­вали дико­винные истории. Как-то к вечеру приходит несколько возов с чума­ками, да все старин­ными дедо­выми знаком­цами. Пере­це­ло­ва­лись, заку­рили, пошел разговор, а там и угощение. Потре­бовал дед, чтоб внуки плясали, гостей поте­шили, да недолго терпел, сам пошел. Плясал дед славно, такие крен­деля выде­лывал, что диво, покуда не дошел до одного, места близ грядки с огур­цами. Здесь ноги его стали. Пробовал сызнова — то же. УЖ и бранился, и снова начинал — без толку. Сзади кто-то засме­ялся. Огля­делся дед, а места не узнает: и баштан, и чумаки — все пропало, вокруг одно гладкое поле. Все ж понял, где он, за поповым огородом, за гумном волост­ного писаря. «Вот куда зата­щила нечи­стая сила!» Стал выби­раться, месяца нет, нашел в темноте дорожку. На могилке побли­зости вспыхнул огонек, и другой чуть поодаль. «Клад!» — решил дед и навалил для приметы изрядную ветку, поскольку заступа при себе не имел. Поздно вернулся он на баштан, чумаков не было, дети спали.

На следу­ющий вечер, захватив заступ и лопату, напра­вился он к попову огороду. Вот по всем приметам вышел в поле на давешнее место: и голу­бятня торчит, а гумна не видно. Пошел ближе к гумну — пропала голу­бятня. А тут припу­стил дождик, и дед, так и не нашед места, прибежал с бранью обратно. Назавтра ввечеру пошел он с заступом проко­пать новую грядку, да, минуя проклятое место, где ему не танце­ва­лось, в сердцах ударил заступом, — и оказался в том самом поле. Все узнал он: и гумно, и голу­бятню, и могилку с нава­ленной веткой. На могиле лежал камень. Обкопав, дед отвалил его и хотел было поню­хать табачку, как кто-то чихнул у него над головою. Осмот­релся — нет никого. Принялся дед копать и нашел котел. «А, голубчик, вот где ты!» — воскликнул дед. То же сказал и птичий нос, и баранья голова с верхушки дерева, и медведь. «Да тут страшно слово сказать», — пробор­мотал дед, а вслед за ним и птичий нос, и баранья голова, и медведь. Дед хочет бежать — под ногами круча без дна, над головой гора нависла. Дед бросил котел, и все стало по-преж­нему. Решив, что нечи­стая сила только пугает, он схватил котел и кинулся бежать.

Об эту пору на баштане и дети, и пришедшая мать недо­уме­вали, куда поде­вался дед. Отужинав, пошла мать вылить горячие помои, а навстречу ей бочка ползет: видно, кто-то из детей, шаля, толкает ее сзади. Мать плес­нула в нее помоями. Оказа­лось, что это дед. Открыли дедов котел, а в нем сор, дрязг и «стыдно сказать, что такое». С той поры заклялся дед верить черту, проклятое место заго­родил плетнем, а когда наняли поле под баштан соседние козаки, на закол­до­ванном месте вечно всхо­дило что-нибудь «чёрт знает что такое!».  Пересказала Е. В. Харитонова