«Романтизм – вот первое слово, огласившее пушкинский период»,*
[Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 т. Т. I. – М.: Изд-во АН СССР, с.
91. Здесь и далее тексты Белинского цитируются по этому изданию, в
скобках указываются том и страница] – считал В. Г. Белинский. Он прочно
связывал имена Батюшкова и Пушкина с возникновением нового литературного
направления. Усмотрев в ряде ранних стихотворений Пушкина подновленный
классицизм, Белинский назвал их автора «улучшенным, усовершенствованным
Батюшковым» (VII, 367). А сам Батюшков, по его мысли, был поэтом
переходного времени «от карамзинского классицизма к пушкинскому
романтизму» (VII, 247).
Критик справедливо рассматривал русскую литературу рубежа
XVIII–XIX вв. как переходную от классицизма к романтизму, сентиментализм
не смог «отменить» предыдущее литературное направление, так как не был
равным ему по широте охвата действительности, мощи и глубине идейной
устремленности, чуткости и стройности программы и, наконец, масштабу
общественной значимости.
Имена Батюшкова и Пушкина занимают центральное место в
историко-литературной концепции Белинского, когда он решает проблему
романтизма.
Творческие достижения Батюшкова, чей романтизм так хорош – «в
нем столько определенности и ясности» (VII, 237), сыграли решающую роль в
становлении пушкинского романтизма: «Батюшков много и много
способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно»
(VII, 228). Белинский сближал Батюшкова прежде всего с ранней лицейской
лирикой Пушкина: «Влияние Батюшкова обнаруживается в лицейских
стихотворениях Пушкина не только в фактуре стиха, но и в складе
выражения, и особенно во взгляде на жизнь и ее наслаждения» (VII,
280–281), и в этом отношении – «как поэзия Батюшкова, поэзия Пушкина вся
основана на действительности» (VII, 294). Однако объяснение этого
воздействия у критика было сведено лишь к родству натур, а не к
закономерностям литературного процесса: «так гармонировала артистическая
натура молодого Пушкина с артистической натурой Батюшкова»; «художник
инстинктивно узнал художника и избрал его преимущественным образцом
своим» (VII, 280).
Белинский связывал возникновение принципа художественности
литературы с романтизмом, и Батюшков был первым из русских поэтов, у
которого «художественный элемент явился преобладающим» (VII, 282) и
который «как поэт нового времени, не мог не заплатить дани романтизму»
(VII, 271).
Вместе с тем он отчетливо осознавал разницу в масштабах
воздействия этих поэтов на развитие русской литературы. И поскольку
Батюшков «не мог иметь сильного влияния на современное ему общество и
современную ему русскую литературу и поэзию», то его влияние
обнаружилось через «поэзию Пушкина, которая приняла в себя, поглотила в
себе все элементы, составлявшие жизнь творений предшествовавших поэтов»
(VII, 290).
В последующем развитии критики и в научном литературоведении
вопрос о связях двух поэтов поднимался неоднократно, однако он уже редко
был связан с определением конкретной роли поэтов в становлении русского
романтизма. Л. Н. Майков в статье «Пушкин о Батюшкове» [Майков Л.
Н. Пушкин. – Спб., 1899, с. 284–317.] впервые исследовал пушкинские
пометки, на экземпляре «Опытов в стихах и прозе», осветил фактическую
историю их личных отношений. Роли Батюшкова в творческом становлении
Пушкина касались П. В. Владимиров – «Пушкин и его предшественники в
русской литературе» [Памяти Пушкина, – Киев, 1899, с. 25–28.], П. О.
Морозов – «Пушкин и Батюшков» [Пушкин А. С. Собр. соч. Т. I. –
Спб., 1907, с. 141–154.], статье сопровождавшей 1 том «Венгеровского»
издания собрания сочинений, Н. М. Элиаш «К вопросу о влиянии Батюшкова
на Пушкина» [4] [Пушкин и его современники. Вып. XIX–XX. – Пг., 1914, с.
1–39.], М. О. Гершензон «Пушкин и Батюшков» [Гершензон М. О. Статьи
о Пушкине. – М.–Л., 1926, с. 18–30.]. В них собрано много ценных и
интересных (хотя и небесспорных) наблюдений, но систематической
концепции не было создано.
В советский период Батюшков как предромантик и как поэт,
предвосхитивший пушкинские открытия, рассмотрен в статье Д. Д. Благого
«Судьба Батюшкова» [Батюшков К. Н. Соч. – М.–Л., 1934.]. Мысль о
том, что поэзия Батюшкова «была в той или иной мере выражением нового
направления в развитии мировой литературы – романтизма» [Благой Д.
Д. Творческий путь Пушкина.– М.– Л., 1950, с. 31.],– была подтверждена
позднее в 1 томе его монографии о Пушкине. Г. А. Гуковский усматривал в
поэзии Батюшкова развитие принципов романтического психологизма,
спорадически возникавших еще в поэзии его учителя М. Н. Муравьева, и так
определял своеобразие романтического миропонимания Батюшкова: «Ужас
перед реальной социальной действительностью его эпохи» должен быть
заслонен «светлым миром античных видений и культом светлого возрождения
Италии», где воплощается идеал прекрасного человека [Гуковский Г. А.
Пушкин и русские романтики. – М, 1965, с. 75–76.]. Акад. В. В.
Виноградов на основе изучения фразеологии и речевого стиля подтверждает
усиление романтических тенденции в лирике Пушкина: «Пользуясь
фразеологическими схемами Батюшкова, Пушкин романтически обостряет их
экспрессию, наполняет их разнообразным драматическим содержанием,
вмещает их в иную, более напряженную атмосферу» [9] [Виноградов В. В.
Стиль Пушкина. – М., 1941, с. 120.].
Романтический характер лирики Батюшкова подчеркивается и в
современных вузовских учебниках, справочных изданиях, академических
«историях литературы». Однако переходный характер творчества Батюшкова
позволяет исследователям трактовать его то как неоклассика (П. Н.
Сакулин, а вслед за ним А. Г. Цейтлин), то как предшественника реалистов
(Г. П. Макогоненко), то как представителя «русского ампира» (Б. В.
Томашевский), и даже русского рококо (С. А. Фомичев). Оценивая
современное состояние вопроса о специфике творческого метода Батюшкова,
В. А. Кошелев считает ее не до конца проясненной. [Кошелев В. А.
Творческий путь Батюшкова. – Л., 1986, с. 5.] В новейшей двухтомной
академической «Истории романтизма в русской литературе» (М.: Наука,
1979) творчество Батюшкова вообще не рассматривается монографически.
На наш взгляд, плодотворные импульсы для понимания творческого
своеобразия лирики Батюшкова содержит монография Н. В. Фридмана «Поэзия
Батюшкова» (М.: Наука, 1971, с. 315–375), связь между творчеством
Пушкина и Батюшкова рассматривается в самых разнообразных аспектах:
общность проблематики, сходство в решении тем дружбы и любви, культ
мечты, возвышенная трактовка образа вдохновенного поэта, вплоть до
отдельных приемов баталистики. Н. В. Фридман справедливо полагает, что
Батюшков глубоко проникся романтической задачей воссоздания подлинного
мира античности и Возрождения, что он близко подходит к романтически
«конкретному пониманию античности», а в переводах и переложениях
стремится передать особенный национальный дух итальянской, французской
поэзии.
Однако его решающий вывод звучит – «Батюшков не был романтиком в
полном смысле слова» [Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. – М., 1971,
с. 261.].
Близкие позиции занимают и авторы отдельных статей о Батюшкове,
кратко характеризующие общую эволюцию творчества поэта (В. В. Гура, И.
М. Семенко, В. Б. Сандомирская, А. С. Зорин, И. О. Шайтанов).
Ценные наблюдения и обобщения по частным аспектам творческих
взаимосвязей двух поэтов сделаны В. Б. Сандомирской, Р. М. Гороховой, Н.
Н. Зубковым и О. А. Проскуриным [Сандомирская В. Б. Из истории
пушкинского цикла «Подражания древним» (Пушкин и Батюшков). – В кн.:
Временник пушкинской комиссии.– Л., 1979; Горохова Р. М. Пушкин и элегия
Батюшкова «Умирающий Тасс».– Там же; Зубков Н. Н. О системе элегий
Батюшкова. – Филол. науки, 1981. № 5; Проскурин О. А. «Победитель всех
Гекторов халдейских». – Вопросы лит-ры. 1986, № 6.].
Принципиально новую трактовку лирики К. Н. Батюшкова предложил
П. А. Орлов в двух статьях «О месте легкой поэзии среди литературных
направлений начала XIX в.» и «Творчество Батюшкова и литературные
направления начала XIX в.» [Филол. науки, 1980, № 2; 1983, № 6.]. В
них особым образом подчеркнута связь легкой поэзии Батюшкова с
просветительской философией и мироощущением, враждебность аскетизму и
стоицизму, смена ориентации в трактовке интимных тем и мифологических
образов.
Задачу нашей работы мы видим в том, чтобы проследить решение
Батюшковым и Пушкиным трех вопросов – переход к романтической трактовке
действительности в недрах «легкой поэзии», формирование новой
идейно-образной системы в рамках традиционных жанров, а также новое
понимание места и значения антологической лирики (проблема
«романтического эллинизма»)
* * *
Путь к романтизму в творчестве Батюшкова, а затем и Пушкина
шел через органическое усвоение и переработку легкой поэзии в ее
анакреонтическом, горацианском, антологическом и иных вариантах и
разновидностях. «Легкая поэзия» имела значительную традицию бытования в
России XVIII в.: сначала ранний Тредиаковский, Богданович – с одних
позиций, а затем Херасков, Львов, Державин, Капнист – с других, пытались
всячески поднять ее престиж. Параллельно с Батюшковым и Пушкиным в этом
жанре пробовали свои силы В. Л. Пушкин, Д. В. Давыдов и другие поэты
начала XIX в., но только двум первым удалось сделать решительный шаг в
новом направлении.
Особенно значительно было использование традиции анакреонтики в
Западной Европе, преимущественно во Франции, где к началу XIX века она
прошла более чем двухвековой период – от Ронсара до Парни. За долгое
время развития существенным образом менялись общественно-политические
условия, философские учения, взгляды на античность, но анакреонтика,
хотя и в урезанном, а иногда и искаженном виде сохраняла традиции
Ренессанса – стремление к раскрепощению человека от догматов
средневековья, воспевание чувственных наслаждений, эпикуреизм.
Гедонистический характер отношения к жизни нередко давал о себе знать в
светских развлечениях, во фрондирующих литературных салонах, но главное
сохранялось неизменным – выражение личных чувств, индивидуальных
воззрений, интимных переживаний, что вело косвенно или прямо к отрицанию
мрачного аскетизма барокко, сурового ригоризма классицистов.
Утверждение личностного начала носило конечно, условный характер, что
отражалось и в системе образов, и в обрисовке ближайшего идиллического
окружения, и в искусно стилизованном внутреннем мире лирического
персонажа.
В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» (1916 г.) Батюшков
демонстрирует широту своих познаний и, в отличие от французских авторов,
не сводит легкую поэзию к анакреонтике, а включает в нее все те
поэтические жанры, которые не были в центре литературной теории
классицистов.
Батюшков и Пушкин застали легкую поэзию в форме анакреонтики
XVIII в., когда она находилась на стадии господства так называемых
стихотворений-картин (Gemaldegedichte), авторы которых идут по следам
французских художников Ватто, Фрагонара, Буше, Ланкре.
Яркая «картинная предметность» стихотворений Шольё, Грессе,
Вольтера, Лафара – во Франции, Приора, Валлера, Гея – в Англии,
Гагедорна, Глейма, Уца, Гётца – в Германии заставляла выражение
чувствительности отступать на задний план перед скульптурностью и
пластичностью изображения. Это обстоятельство создавало для лирики
Батюшкова и Пушкина благоприятную основу эволюции к романтизму;
становится возможным отказ от торжественного одописания, избыточного
мифологизма классицистов и одновременно – от меланхолического
психологизма, патриархально-идиллического морализма, свойственного
позднему сентиментализму. Но в то время развитие описательного начала
сдерживало переход к развернуто-психологическому восприятию
действительности, ослабляло выявление драматизма внутреннего мира
лирического героя.
Более существенная связь Батюшкова и Пушкина обнаруживается в
трактовке поэтического дарования и образа поэта. Романтическое
восприятие поэтического вдохновения содержится в статье «Нечто о поэте и
поэзии»: подлинный художник бескорыстно и самозабвенно отдается
творчеству, сила поэтического дара проявляется непредвиденно, спонтанно.
В письме к Гнедичу впервые в России Батюшков сформулировал
романтическую идею вдохновения как сущности творчества и поведения поэта
в целом. «Поэзия, сие вдохновение, сие нечто, изнимающее душу из ее
обыкновенного состояния, делает любимцев своих несчастными счастливцами.
И ты часто наслаждаешься, потому что ты пишешь, и ты смотришь на мир с
отвращением, потому что ты пишешь» [Цитаты из прозаических
произведений и писем Батюшкова даются с указанием тома и страницы в
тексте статьи по изданию: Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2–3. – Спб.,
1885–1886.] (III, 140–141).
Поэт-мечтатель в лирике Батюшкова испытывает сложную гамму
чувств – тоску, разочарованность, любовное одиночество, душевную драму. В
элегии «Умирающий Тасс» создан образ гонимого гениального поэта.
Личность поэта осознает свою неповторимую уникальность, достигает
высоких целей собственным внутренним ростом, не пытаясь опереться на
внеиндивидуальные силы.
* * *
Формирование новых принципов романтизма отразилось и на смене
литературных симпатий и антипатий Батюшкова по отношению к европейской
романтической литературе. В последний период творчества в письме к
Вяземскому 4 марта 1817 г. он высказывает недовольство тем, что
Жуковский занимается переводами немецких поэтов, усматривая в немецкой
литературе лишь «каряченье и судороги» (III, 427). Истинную пользу
русской литературы он видит в разработке национальной тематики,
поддерживая замысел Жуковского создать поэму о князе Владимире.
Древнерусская история – достойный сюжет для поэмы, так как это эпоха
своеобразного русского рыцарства (см. варианты к «Письму о сочинениях М.
Н. Муравьева» – II, 410). Батюшков отказывается от ориентации на
немецкую романтическую поэзию, проявляя интерес к предромантическим
идиллиям Фосса и пейзажной лирике Маттисона (III, 427–428).
Однако в переводческой деятельности произошел поворот от
ориентации на итальянских авторов к английским и немецким: если в начале
творчества лирика Тибулла, Петрарки, Ариосто, Касти вызывала у
Батюшкова повышенный интерес, то в последующем – это поэзия Байрона,
Макферсона и Шиллера (перевод из «Мессинской невесты», произведения, где
по-новому осмысляется античность). Скептическое отношение к
гнедичевской интерпретации античности сочетается у Батюшкова с
обостренным вниманием к усложненному психологизму Тибулла и Петрарки.
А. И. Некрасов в статье «Батюшков и Петрарка» [Некрасов А.
И. Батюшков и Петрарка. – Известия ОРЯС АН. Т. XVI, 1911, кн. 4, с.
182–215.] убедительно показал общеромантический характер восприятия
Батюшковым лирики великого итальянского поэта. У Батюшкова в
подражаниях-переложениях «Вечер», «На смерть Лауры» появляются чуждые
Петрарке романтические по стилистике образы и фразеологизмы: «Задумчивая
луна», «безмолвные степи», «жизнь с химерами», «О лира! возбуди
бряцанье струн златых» (примеры даны по указанной статье А. И.
Некрасова).
В то же время Батюшков резко выступил с осуждением романтической
образности Шатобриана в письме к Гнедичу в августе 1811 г. этот
писатель «зачернил мне воображение духами, бесами, адом и Бог весть чем.
Он к моей лихорадке прибавил своей ипохондрии и, может быть, испортил и
голову, и слог...» (III, 135) и противопоставлял ему умеренного
просветителя Сен-Ламбера. Более сочувственное отношение к Шатобриану
обнаруживается у Батюшкова после 1812 г. в связи с усилением
романтических тенденций в его поэзии, особенно мотивов разочарованности и
пессимизма (см. его интерес к роману «Рене» – II, 324).
В этих труднообъяснимых изменениях эстетических пристрастий
Батюшкова можно проследить одну немаловажную для становления романтизма
закономерность – разочарование в просветительстве, сомнение в наличие
разумного провидения, якобы руководящего историческим процессом. В
августе 1811 он признается Гнедичу: «История доказывает, что люди режут
друг друга затем, чтобы основывать государства, а государства сами собой
разрушаются от времени, и люди опять должны себя резать...» (III, 135).
В этом несколько прямолинейном выводе содержатся симптомы будущего
идейного кризиса поэта. Противоречивость общественного развития,
постоянно чреватого конфликтами, открывается Батюшкову незадолго до
потрясений 1812 г. Акцентирование отрицательных сторон современного
общества – существенная сторона мировоззрения русских и европейских
романтиков, проникнутых чувством мировой скорби. В 1815 г. Батюшков
подготовил статью «Нечто о морали, основанной на философии и религии»,
свидетельствующую о глубоком разочаровании в просветительских учениях
XVIII в. В ней он утверждает, что «смертному нужна мораль, основанная на
небесном откровении» (II, 139–140). В это же время он ненадолго
сближается с Жуковским, переходит от анакреонтики к антологии,
исторической элегии, углубляя и жанр психологической элегии.
Еще одной формой кристаллизации романтических тенденций стало
обращение Батюшкова в жанре исторических элегий к оссианизму. Образный
мир поэм Макферсона вызывал интерес как у сторонников классицизма
(Шишков, члены Беседы), так и сентиментализма (карамзинисты), для первых
– это мир возвышенной героики, величие доблестных воинов «северного»
рыцарства, для вторых – новые формы чувствительности, которая
свойственна и суровым викингам, чья гордая неприступность скрывает
нежное сердце. Для Батюшкова и Пушкина («Эвлега», «Кольна») – это прежде
всего мечтательная погруженность в мир чувств и идеальных устремлений.
Не менее значимыми оказались для них и новые колористические
возможности, открываемые оссианизмом: экзотика северного пейзажа с его
атрибутами (туманы, пасмурное небо с нависшими тучами, суровые,
мужественные лица и т. п.) противостояла «южной» природе, свойственной
анакреонтике, и расширяла пределы поэтической изобразительности
[См.: Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. – Л., 1980.].
Батюшков, а несколько позднее Пушкин лицейского периода,
двигались в направлении романтизма намного быстрее, чем приверженцы
легкой поэзии в XVIII в.
Батюшков и Пушкин органически усвоили традиции державинской
анакреонтики 90-х г. XVIII в.– начала XIX в., но они отказались от
конкретного биографизма державинских образов, прямолинейного (а иногда и
грубоватого) гедонизма, а главное – значительно усложнили мир чувств,
переживаний лирического героя, не лишив его, однако, условности. Но
именно в «Анакреонтических песнях» Державина впервые утвердился культ
частного существования человека, находящегося в согласии с окружающей
природой и бытом. Державинская любовь к сельскому быту, деревенскому
уюту не только биографична, но и социальна – это его форма оппозиции по
отношению к супостатам, высшей знати («вельможам в случае»). П. А.
Орлов, анализируя стихотворение Державина «К самому себе», верно
замечает: «Деревенская жизнь и свобода в спокойной усадебной жизни
протекают в удовольствиях и семейном благополучии в противовес
утомительной и бесплодной службе при дворе» [Орлов П. А. О месте
легкой поэзии. – Филол. науки, 1980, № 2, с. 25.].
Новаторство Державина заключалось в том, что он рассматривал
человека не только в отношении к государству, власти, но и к самому
себе. Однако Державин основное внимание уделял предметному миру,
анакреонтика была для него прежде всего знаком поэтической
раскрепощенности от сковывающих принципов жанровой системы классицизма.
Мироощущение лирического героя у Державина лишено примет изображаемого
мира. Вот как удачно характеризует эту особенность анакреонтики
Державина В. А. Грехнев: «Центром изображения» у Державина является
«русский мир, а сигналы античной древности воспринимаются как средство
поэтизации русской жизни и национальных представлений о прекрасном...»,
лирический субъект «всецело размещен в контексте русского мира, и
позиция в отношении к античному объекту изображения – чисто внешняя»,
«не анакреонтическое мироощущение господствует надо всем, а державинский
взгляд на вещи» [Грехнев В. А. Лирика Пушкина. – Горький, 1985, с.
107–108.].
Батюшковское и раннее пушкинское отношение к деревне –
поэтическая условность, сельская пастораль – средство отрицания, а не
утверждения той или иной формы социальной практики. Внутри эпикурейского
мира Батюшкова нет противоречий, герой замкнут в гармоническом
настоящем, находится вне соотношения с реальным миром прошлого и
будущего. Идеал же Державина всецело выводится из действительности, и
национально, и предметно, и биографически определенной. Батюшковский же
идеал вырастает из противопоставления условной мечты и любой реальности
по принципу антитезы. Батюшков отказывается от прямой критики уродливых
явлений действительности, от сатиры на социальную помещичью практику
(как это мы увидим в пушкинской «Деревне» 1819 г.), изначально
противопоставляя ей свою мечту. И тут он опирался прежде всего на
традицию Карамзина, от «Меланхолии» (1800 г.) которого идет прямая линия
к «Мечте» Батюшкова (1806 г.). Карамзин обращался к внутреннему миру
человека не как к средству внешней антитезы, свойственной державинской
анакреонтике, а для того, чтобы ответить на животрепещущий вопрос о
свободе личности. Для Карамзина это принципиальный вопрос – как решить
острые проблемы современности в рамках индивидуального (преимущественно
этического) самосознания. Психологизм Карамзина идеологически неизмеримо
обогащает идею частного бытия, имеющую своим истоком державинскую
традицию. Идеал уединения Карамзин лишает гедонистического содержания и
целиком погружает в сферы моральной проблематики, в целом столь
характерной для сентиментализма. Чистые сердцем покидают порочный круг
людей и стоически гордо и равнодушно презирают далекий (в их
субъективном осознании!) мир зла.
В известном послании И. И. Дмитриеву 1794 г. Карамзин предлагает таким образом решить проблему свободы:
|
А мы, любя дышать свободно,
Себе построим тихий кров
За мрачной сению лесов,
Куда бы злые и невежды
Вовек дороги не нашли
И где б, без страха и надежды,
Мы в мире жить с собой могли,
Гнушаться издали пороком
И ясным, терпеливым оком
Взирать на тучи, вихрь сует,
От грома, бури укрываясь
И в чистом сердце наслаждаясь
Мерцанием вечерних лет… [Карамзин Н. М. Избр. соч., т. 1.– М.– Л., 1964, с. 56.]
|
В обители невинности осуществляется этическое противостояние
человека отрицаемому миру, здесь он обретает свободу, ясность ума,
чистоту чувств, возвышенность мыслей, моральное совершенство. «В
сокровенных убежищах натуры душа действует сильнее и величественнее;
мысли возвышаются и текут быстрее; разум в отсутствии предметов лучше
ценит их» – обобщает свои размышления Карамзин в «Мыслях об уединении» [Там же, т. II, с. 234.].
Сентиментальная трактовка темы уединения для обретения
этического совершенства личности долгое время сохраняла свое значение и в
лирике Пушкина. Уже преодолев это представление в «Деревне», он в том
же 1819 г. в стихотворении «Уединение», представляющее собой вольный
перевод из Арно, провозглашает:
|
Блажен, кто в отдаленной сени,
Вдали взыскательных невежд,
Дни делит меж трудов и лени,
Воспоминаний и надежд;
Кому судьба друзей послала,
Кто скрыт, по милости творца,
От усыпителя глупца,
От пробудителя нахала (II (1), 99). [Пушкин А. С. Полн.
собр. соч. в 10-ти томах. – М. – Л., 1937–1949. – Далее сочинения
Пушкина цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте
статьи.]
|
Мысли Карамзина об обретении свободы в этическом плане, в
самосознании человека и в создании изначально условного идеального мира
как единственного противовеса уродствам общественной жизни стали
внутренне необходимым компонентом творчества и Батюшкова, и большинства
русских романтиков.
Конечно, мыслям Карамзина Батюшков слепо не следовал. Традиция
апологетического отношения к свободе удалившегося от света человека, к
богатству внутренней жизни любующегося сельской природой лирического
героя корнями уходит в глубокую древность – Гораций, Тибулл, Проперций
(в эпоху Возрождения – Петрарка). Но с Карамзиным устанавливается
непосредственная преемственная связь. В стихотворениях «Мои пенаты».
«Сон могольца», «Таврида», «Мой гений», «Есть наслажденье и в дикости
лесов...» (особенно в последних двух) батюшковский образ уединения
получает дополнительную, собственно романтическую окраску: уединение
осознается не только в моралистически-воспитательном ключе, но и в
творческом – возвышенная мечта как бы достраивает сооружаемое здание до
того, что оно теряет очертания, лишается зримых границ, любых пределов.
Существо мыслей Карамзина – психологический разлад с действительностью,
которая враждебна поэтической мечте, преодолевается путем обретения
внутренней свободы души, составляющей единственно необходимое условие
счастья – сохраняет для Батюшкова свою ценность и значимость на
протяжении всего его творческого пути.
Принципами воссоздания условного идеального мира Пушкин овладел
не сразу – это произошло только в 1815 г. в послании к Юдину. До этого
времени в его посланиях («К Наталье», «К сестре») преобладала традиция
державинского биографизма.
Тема уединения, романтической интерпретации которой положил
начало Батюшков, была продолжена Пушкиным на разных этапах его
творчества. Вот некоторые иллюстрации. В «Деревне» Пушкина уединение,
помимо уже известного сентиментализму значения противостояния злу,
торжествующему в «дворце цирцей», приобретает новое содержание – это
уединение для творческого труда: «отрадный глас» «оракулов веков»
«рождает жар к трудам» – и в результате «творческие думы в душевной
зреют глубине» (11(1), 90) (подчеркнуто мной. – А. С). Гении прошлого
воспитывают ум и сердце лирического героя, так как « в уединенье
величавом» слышнее их «отрадный глас». Активность душевной жизни
реализуется в одиноком уединении, где герой освобожден «от суетных
оков», что позволяет ему находить блаженство в поиске истины. Герой
отказывается от эпикурейских забав во имя истины.
В петербургский период творчества Пушкина в теме уединения
появляются первые романтические акценты – уединение становится тайным,
герой как бы уходит в особую сферу жизни, недоступную для других. Так, в
послании «К Орлову» (1819 г.):
|
Сокроюсь с тайною свободой,
С цевницей, негой и природой
Под сенью дедовских лесов;
Над озером, в спокойной хате,
Или в траве густых лугов,
Или холма на злачном скате,
В бухарской шапке и в халате
Я буду петь моих богов... (11(1), 86).
|
Романтическая серьезность здесь тонет в шутливой арзамасской
браваде. Но уже в послании Чаадаеву (1821 г.) возникает образ
творческого уединения, предстающего в образе тишины как романтическом
эквиваленте духовной свободы:
|
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них;
Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
Врагов моих предал проклятию забвенья,
И, сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину. (11(1), 187).
|
Как высшую форму романтического уединения можно рассматривать и
мечту поэта в стихотворении 1834 г. «Пора мой друг, пора...»:
|
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег. (111(1), 330).
|
Таинственное и необъяснимое стремление найти уединение в
бесконечной вышине пронизывает и стихотворение «Монастырь на Казбеке»
(1829 г.):
|
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!.. (111(1), 200).
|
Вдохновение романтического поэта ведет его к цели
непредвиденными путями. В стихотворении «К морю» «берега пустынных
волн», «широкошумные дубровы» становятся местом обитания поэтической
души, отказывающейся не только от всего обыденного, постыло
повседневного, но и всего того, что хоть сколько-нибудь связано с
цивилизацией.
Таковы собственно романтические вариации темы уединения в лирике Пушкина.
* * *
Эпикуреизм Батюшкова, в отличие от Пушкина, рано начал
приобретать романтическую окраску: «Совет друзьям» (1806 г.), «Веселый
час» (1810 г.). Это находит свое отражение в насыщении элегии
эпикурейскими мотивами, которые как бы драматизируют события, в переходе
к непосредственности в изображении переживаний, в отказе от проповеди
рассудочной умеренности и компромиссного морализма, свойственного
сентиментализму.
Традиционные элегические темы любви и дружбы получают новое
наполнение – лирический герой реализует себя в состоянии мечтательной
устремленности к собственному внутреннему миру («Мой гений»,
«Пробуждение»). Высокая степень психологизации элегии позволяет
сосредоточиться на обрисовке новых состояний – разочарования, уныния,
охлаждения чувства. Лирического героя охватывает всепоглощающая страсть в
стихотворениях «Выздоровление», «Вакханка», где напряженность
изображаемых чувств исключает какую бы то ни было рассудочность. В
«Торжестве Вакха» Пушкин идет по следам «Вакханки» Батюшкова, но даже он
не мог так передать накал страсти, в то время как соперничество в
элегиях под одинаковым названием «Выздоровление» завершается, по мнению
В. А. Грехнева, в пользу Пушкина [Грехнев В. А. Лирика Пушкина, с.
212–219.]. Пушкин достигает в «Выздоровлении» невозможной для Батюшкова
степени романтической психологизации.
Батюшковский эпикуреизм оказывается непоследовательным из-за
спорадически возникающих романтических тенденций: эротические стихи
неожиданно пронизывает мысль о тщетности человеческих усилий, о
«крылатости» счастья, увядании чувств, враждебности «времени» человеку,
тревога проникает в чувство радостного наслаждения вином и весельем,
которое лишь на время может заглушить мысль о конце. Гедонизм
оказывается бессильным в борьбе с роком. Однако тема смерти в
стихотворении «Элизий» решается безболезненно – «гимны радости»
продолжают звучать и за пределами земного существования:
|
Сам он, бог любви прелестной,
Проведет нас по цветам
В тот Элизий, где все тает
Чувством неги и любви,
Где любовник воскресает
С новым пламенем в крови,
Где, любуясь пляской граций,
Нимф, сплетенных в хоровод,
С Делией своей Гораций
Гимны радости поет. [23] [Батюшков К. Н. Полн. собр. стихотворений.– М.– Л., 1964, с. 116.]
|
Мотив бренности всего сущего усиливается в исторических элегиях
Батюшкова «К Дашкову», «Переход русских войск через Неман», «Переход
через Рейн», «Гезиод и Омир – соперники», «Умирающий Тасс», «На
развалинах замка в Швеции». Условный исторический фон, символизирующий
разрушение и гибель, которые несет с собой время, поддерживает грустные
раздумья автора об утраченной героике прошлого, о несчастьях гонимого
гения (Т. Тассо). Пушкин в своих исторических элегиях «К Овидию»,
«Андрей Шенье» радикально преобразовал этот жанр, усилив в них значение
лирического начала.
Первые признания в верности эпикуреизму приходятся на лицейский
период творчества Пушкина. Пройдя ряд сложных преобразований во второй
половине 10-х годов, его поэтический идеал становится монистическим –
романтика в период южной ссылки уже безраздельно господствует. На пути к
романтическому идеалу Пушкин блестяще освоил атрибутику
анакреонтического миропонимания, нашедшего свое отражение в «легкой
поэзии». Первое признание ценности анакреонтики раскрывается в тех
стихотворениях, где он обращается к предельно простым и наглядным
образам, лишенным таинственности, исключительности. Идеал легкой поэзии
доступен всем желающим, воспринимается естественно и однозначно:
|
О могущество вина!
Вдруг сокрылись скорби, муки,
Мрак душевный вмиг исчез!
Лишь фиал к устам поднес,
Все мгновенно пременилось,
Вся природа оживилась,
Счастлив юноша в мечтах! (I, 55–56; подчеркнуто мною. А. С.)
|
Приобщение многочисленных поклонников анакреонтического идеала к
первоисточнику беспечного веселья носит «игровой» характер – все
оказывается предельно легким и абсолютно доступным. Любовные переживания
героя носят откровенно чувственный характер, земные наслаждения
пронизывают поведение лирических персонажей, наделенных, как правило,
чертами изящества, грациозности, зримыми признаками молодости. О
духовных интересах личности обычно умалчивается или сообщается крайне
скупо. Вот наиболее типичные декларации 10-х годов:
|
Любви нет боле счастья в мире:
Люби – и пой ее на лире ... (I, 73);
Любовь одна – веселье жизни хладной,
Любовь одна – мучение сердец. (I, 214);
Стократ блажен, кто в юности прелестной
Сей быстрый миг поймает на лету;
Кто к радости и неге неизвестной
Стыдливую преклонит красоту! (I, 214)
|
Законом поведения становится, однако, такое веселье, которое
позволяет избегать сильных чувств и глубоких размышлений, т. е. всего
того, что может нарушить равновесие душевного состояния, причинить боль,
потревожить беспечное состояние приятного ощущения удовольствия (см.
послание «К Щербинину» 1819 г.). Все то высокое и жизненно важное, чего
достигает романтик через самоуглубление и самоусовершенствование, чуждо
приверженцам анакреонтики. Все увеличивающееся число поклонников
эпикурейского идеала широко распространяет свои идеи с помощью поэзии.
Благодаря игровому поведению всех действующих лиц жизнь и поэзия
становятся неразличимыми.
В принципиально ином ключе осознается соотношение жизни и поэзии
романтиками – резкое противопоставление таинственно значительного
идеала и исключительной по своей серьезности и глубине действительности.
В анакреонтике же правом на радостно бездумное мироощущение наделяется
как можно большее количество людей – упоенные чувственными
удовольствиями счастливцы, круг которых постоянно расширяется,
приобщаются к радостям поэзии и взаимной дружбы. Пушкин таким образом
переосмысляет известное послание Парни «A mes amis»:
|
Давайте петь и веселиться,
Давайте жизнию играть,
Пусть чернь слепая суетится,
Не нам безумной подражать. (11(1), 129).
|
var container = document.getElementById('nativeroll_video_cont');
if (container) {
var parent = container.parentElement;
if (parent) {
const wrapper = document.createElement('div');
wrapper.classList.add('js-teasers-wrapper');
parent.insertBefore(wrapper, container.nextSibling);
}
}
|
Статистика
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0
Календарь
« Май 2024 » | Пн | Вт | Ср | Чт | Пт | Сб | Вс | | | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 |
|